Выставки - Выставки ЦСИ Винзавод

Автопортрет в системе жанров классического искусства занимает совершенно особое место. Имеются в виду не те случаи, когда художник вставляет собственное лицо в многофигурные композиции, и не те, когда он изображает себя евангелистом Лукой, рисующим Мадонну, – это вряд ли можно называть автопортретом, скорее использованием своего лица для своего рода авторской подписи. Автопортретом я бы назвала те случаи, когда изображение самого себя – единственная тема; когда художник смотрит якобы на нас, а на самом деле в зеркало; в руке его кисть живописца, либо рука нам вообще не видна, потому что в этот момент она держала кисть на самом деле.

Такие работы обычно резко выделяются в творчестве того или иного прославленного автора (самый яркий пример – Рембрандт) как наиболее саморефлексивные, поскольку на них изображен сам способ его производства; часто они носят характер теоретического манифеста. Дело здесь в том, что в жизни профессионального художника с эпохи Возрождения и как минимум до середины ХХ века автопортрет является одним из немногих незаказных произведений, сделанных «для себя» и «для искусства», – он занимает примерно то же место, что и сознательно «нетоварное» произведение искусства в век Дюшана. Автопортрет – своего рода перформанс классического художника, в котором объектом искусства является сам субъект; автопортрет предвещает будущее искусства. На в само это будущее автопортрет не взяли.

Внутри классического искусства автопортрет есть чуть ли не самое яркое проявление зацикленности на видимом – этой, в терминах Дюшана, «ретинальности». Потому-то мы так редко встречаемся с этим жанром сегодня. Автопортрет всегда имеет референт: портрет может оказаться вымышленным, но у автопортрета точно была модель, хоть он на нее может быть и не похож. (И исполнен автопортрет всегда автором, его невозможно делегировать – хотя делегировать сегодня можно даже лирические стихи, – потому что тогда он тут же превратится в портрет.) Сама возможность изобразить себя самого возникла для художника только с появлением зеркала (с эпохи Возрождения). То, что там увидел художник, часто и показывается нам совершенно буквально: художник рисует левой рукой, как мы это видим в отражении, или написан в искажении выпуклого зеркала (у Пармиджанино). И даже если эти визуальные обстоятельства автор опускает, то главное, что нам показывает автопортрет, – это обычно интенсивный, испепеляющий взгляд. Направлен он в зеркало, но нам предъявлен как интенсивный взгляд как таковой (на одном из автопортретов Джошуа Рейнольдса тот всматривается вдаль из-под руки – что, если вдуматься, довольно комично). (Этого апофеоза ретинальности, кстати говоря, нет в фотографическом или видеоавтопортрете, который как раз построен на том, что автор себя не видит – его видит камера. Именно поэтому эти типы автопортрета и избежали табуирования).

И вот этот ультраретинальный тип художественной продукции трактован Юрием Альбертом радикально антиретинальным образом: глаза художника завязаны.

«Автопортреты с завязанными глазами» – еще один диалектический парадокс на тему классического и современного искусства, в которых так силен Юрий Альберт и русское концептуальное искусство вообще. Дело тут в том, что русский концептуализм в отличие от нормативного англосаксонского (да и в отличие от восточноевропейских концептуализмов) вырос из школы академического рисования с натуры. Вырос непосредственно, безо всякой модернистской очистительной процедуры между ними. Русский концептуализм во многих своих проявлениях – «концептуализм академического реализма», а не нормативный «концептуализм модернизма». Отсюда у многих возникает ощущение «отсталости» русского концептуализма, совершенно несправедливое: мыслительные процедуры его более чем оригинальны и инновативны. Но он сознательно работает с «отсталым» материалом. Модернистскую традицию (Малевича и Кандинского) в России вообще в глубине души никто не считает своей, что, конечно, неизменно удивляет иностранцев. Причина этого, вероятно, в том, что первым языком модернизации был в России как раз язык классической картины, навязанной Петром Первым в процессе самоколонизации, – так, что он стал своего рода авангардом XIX и даже XVIII века, понятным поначалу лишь элите, проклинаемым большинством. А «настоящий» авангард начала ХХ века выдвигал скорее лозунги возвращения к корням и национальным истокам, с чем на самом деле ни один сегодняшний русский художник идентифицироваться не может…

Проект «Автопортрет с завязанными глазами», переворачивая ту же логику, пытается вернуться к «корням» искусства классического (в терминологии Альберта – «настоящего»), но безуспешно. Хотя тут и возникают неизбежные ассоциации с сюрреалистами, которые фотографировались с закрытыми глазами, на самом деле это проект не о «внутреннем зрении» или чем-то подобном. Он также и не о слепоте, которую философская традиция склонна интерпретировать как мудрость. Это проект не о физиологической, а о культурной неспособности, а точнее, неумении видеть.

Старательный художник-неудачник является персонажем многих проектов Юрия Альберта. То он исступленно пишет этюды на природе, не замечая, что жизнь и искусство проходят мимо; то тщательно замешивает свои краски на пепле сожженных книг или собственной крови, надеясь тем самым придать своему искусству экзистенциальную глубину. На сей раз он приступает к исполнению собственного портрета, садится за мольберт, берет в руку карандаш и начинает им водить по бумаге, имея в виду контур человеческой фигуры, но словно забывает о том, что должен еще и смотреть. Как если бы академический автопортрет пытался исполнить художник ХХ века, не имеющий представления о том, как это делается. Художник, который просто не знает, что скачала должен снять повязку, закрывающую его глаза.

Честно говоря, такими неумехами, которые и хотели бы сравняться с классическим искусством, но не знают, с какой стороны к этому подобраться, на самом деле является большинство современных интернациональных художников, которых никогда не учили рисовать и на глазах которых вечная повязка. Альберт здесь опирается на советскую критику модернизма, на которой выросло все поколение 1980-х (например, Дмитрий Гутов, который постоянно обращается к главному представителю этой критики, Михаилу Лившицу), и дает этой критике визуальную формулу.

Другой такой персонаж-неумеха, только из противоположного лагеря, – «автор» серии «Картины для музея» Авдея Тер-Оганьяна, который как будто никак не может понять, как делается произведение современного искусства, и для начала тщательно срисовывает образцы произведений Дюшана и Уорхола «с натуры», то есть с плохой репродукции в книге. Можно сказать, что персонаж Авдея Тер-Оганьяна – «классический художник», а Юрия Альберта – «современный», и оба пытаются заняться не своим делом. А еще можно сказать, что герой Тер-Оганьяна – «советский» художник, а Альберта – «западный». Обоим катастрофически не хватает «другого» образования; только «советский» художник об этом знает, а «западный» – нет. Одного учили только высматривать, другого – только придумывать; один не умеет изобретать, другой не умеет смотреть. И осознать эти два лагеря эпохи холодной войны как одно целое может только художник советской концептуальной традиции, который освоил в свое время обе эти системы, на всю жизнь обретя странную раздвоенность сознания. К несчастью, только он один – носитель исчезающего знания о несовершенстве мира.