Биеналле - Биеннале

Одним из ключевых событий продолжающегося в Венеции биеннале современного искусства является представленная в программе «Экстра — 50» ретроспективная выставка «От Раушенберга до Мураками».

Забавно, что некто Борис Бухгейм в 1914 году назвал «городом контрастов» вовсе не Лондон, Стамбул или Нью-Йорк, а, не поверите, Венецию, обычно фигурирующую в путеводителях в качестве «жемчужины Адриатики». Русского вояжера (свои впечатления он изложил в объемистой книге) поразил «вечный покой» в городе св. Марка, напомнивший ему «дремоту Обломовки». Интересно, что автор и словом не обмолвился о фестивале современного искусства, уже тогда смущавшем умы. (Страсти бушевали и впрямь нешуточные: в 1912 году Маринетти предлагал бойкотировать биеннале, и его воззвание подписали около 300 художников.) Гораздо больше современника «серебряной эпохи» смутили орды попрошаек на фоне «прекрасных древностей» и «призраки вечной пустоты», являвшиеся ему по ночам.

Почти 100 лет спустя контрасты в Венеции категорически сглажены (местные нищие на удивление тихи), а музы, представляющие «старых и новых», словно заключили между собой перемирие. Мысль о преемственности традиций не кажется здесь банальной, что странным образом реабилитирует искусство модернизма, да и западную живопись вообще. Картинам и вправду раздолье на нынешнем Венецианском биеннале. Живопись гордо возникает практически в каждом проекте основной экспозиции. Живопись преобладает в павильонах Бразилии, Кении, России, Сингапура, Индонезии, Ирана, да и Украина с «Жерновами времени» Виктора Сидоренко оказалась к месту на здешнем пиру форм и красок.

Потусторонних образов, однако, вовсе не поубавилось. «Картина блуждает, подобно призраку в аллеях современного искусства», – эта фраза главного куратора юбилейного, 50-го биеннале Франческо Бонами, предваряющая также его авторский проект «Pittuka/ Painting: От Раушенберга до Мураками. 1964—2003» в музее Коррер на площади Сан-Марко, кажется для него ключевой. И, кстати, совсем не метафорической: в слабо охлорофиленной Венеции львиная часть национальных павильонов находится в Джардини де Кастелло, садах с аллеями. Количество отобранных в экспозицию авторов также юбилейное – пятьдесят. По своему составу выставка скорее европоцентрична, однако точкой отсчета все же избран триумф американца Роберта Раушенберга на 33-м биеннале, триумф, тут же сравненный газетчиком с «фантастическим ударом грома». Что, по мнению Бонами, глубоко симптоматично: «европейское искусство было связано призрачностью мира», живопись же американского мастера бурлит насущными впечатлениями.

Отсюда проистекает заявленная в названии выставки оппозиция – Pittuka и Painting – картины в ее итальянском (европейском) и заморском (штатовском) вариантах. 1964-й год символически определил смену статуса – с одной на другую. «Pittuka звучит данью смерти, в то время как Painting открыт всем чувствам, наполнен борьбой и движением», – возвещает Бонами. Ах, этот милый европейский мазохизм. Не хотелось бы вступать в спор с многоученым куратором, но даже логика его собственной экспозиции убеждает в обратном. И холст Лючио Фонтана, датированный тем же 1964 годом, что и открывающий выставку «Коршун» Раушенберга, кажется сегодня гораздо более радикальным по жесту и пронзительным по ощущению, чем работа классика поп-арта. А ведь основы творческой системы Фонтана закладывались задолго до объявленной даты. Еще в его знаменитом «Белом манифесте» 1946 года пророчески молвится: «Человек приобретает другую психическую структуру» (надо полагать, и структуру творческого опыта). Да и что такое напыщенный милитарный коллаж, каковым видится сегодня «Коршун», по сравнению с нежными надрезами-раструбами холста, символизирующими, по мнению критиков, ожидание?

Пятьдесят художников первого ряда, представленных в экспозиции, мудрено обойти в темпе искусствоведческой скороговорки. А что если пробежаться по декадам?

Итак, 1960-е: веселая неряшливость. Свобода на баррикадах. Дух дурашливого коллажа (Ричард Гамильтон). Зашкаленные, будто спрыгнувшие из кадра анимации часы – лучший символ эпохи («Двор» Филиппа Гастона). Уорхол, такой молодой. Нарцисс, да и только. «Ситцевая жизнерадостность, мелкоподобное лицо. Наивность со жвачкой во рту...» (это автор о себе говорит). Одновременно – странная страсть к абсолютной аскезе (Роберт Риман, «тихий американец»). Творческий жест, возможно последний раз в истории, самоценен, спровоцирован подлинным бунтом против традиции. (Не за горами — бунт не понарошку.) Холсты рвутся и набухают. Картину корячит и колбасит. «Картина – движущаяся мишень для стрелка», — проницательно замечает в своем кураторском комментарии Франческо Бонами. Словом, шабаш симпатичных, вихрастых призраков.

1970-е: как и следовало ожидать, наведение порядка после затянувшейся пьянки. Где ты, лукавая мышь Доменико Гноли? (Сегодня с трудом верится, что этот итальянский художник, очень депрессивный по ощущению, некогда имел недюжинный успех в США, где в 1966-м был номинирован в качестве Иллюстратора года, благо, подрабатывал в модных изданиях.) На смену ей пришел Ситком – Крысятник. И классицизм, чуть напыщенный, но благоразумный. Рой Лихтенстайн почти отказался от плачущих девушек и автокатастроф (а начинал он с подражания комиксам с Дональдом и Микки-Маусом) в пользу гладких, равнодушных зеркал. Ренато Гуттузо уже не так взрывчато-социален, как прежде (о, где вы, бузящие батраки Сицилии?!), но зато гедонистичен. Его «Базар» – не единственный реалистический холст на ««Pittuka/Painting...», но из всех реалистических — единственный жизнерадостный (на прочих люди смурят или просто умирают). Яппи вроде бы торжествуют, но как-то безрадостно, выстраивая систему защиты в новорожденном гиперреализме (его здесь представляет Франц Гертш, его девушки всегда прелестны, но тревожны). Слово куратору: «Картина переживает трудности, она кажется почти невозможной».

1980-е: цветущая сложность. Этот отдел экспозиции в основном заселен уродами (чего стоит хотя бы паноптикум Френсиса Бэкона и Марлен Дюма). «Былые догмы отброшены вихрем эмоций», – резюмирует Бонами). Но что это за эмоции? Контус здесь, и тот невесел, словно пикник с коллегами по работе (картина Мартина Киппенбергера). Наконец-то признан арт-совок – в лице его полномочного плохиша, соц-арта. Композиция Эрика Булатова «Нью-Йорк» 1989 года словно подтверждает его декларации начала 80-х: «Не я ищу объект, а он ищет меня». (А все же, на мой взгляд, родная реальность смотрелась у него органичнее.) Постмодерн, будь он не ладен. Картины испещрены шрамами и трещинами, на сей раз условными, не сквозными (Анальм Кифер не случайно большинство полотен создавал на чердаке.) «Скорчившийся мальчик» Франческо Клементе – весь комок страха. От него – полшага к Баския (вместе работали, а еще с Уорхолом), единственным «проклятым художником» ХХ столетия. Виват!

1990-е и последующие годы: новое пост-обжорство. Запах гнильцы — и всплеск неожиданности: Чак Клоуз, известный как классик гиперреализма, в своем автопортрете вспыхивающий мозаикой фантазмов. Мизерабельность нарастает в трактовке человеческой особи (Гленн Браун). Туманный Тюйманс, злой Альтхофф, Питтман с Пейтоном: согласно Бонами, «это мир разбитого наслаждения». Чахлая, несоблазнительная нимфетка Маргариты Манцелли. И – сквозняк виртуала, представленный единственным здесь восточным автором, Такаши Мураками. Призраки на его полотне снова вырываются наружу (недалеко, по-видимому, прятались). Кстати, в качестве преамбулы экспозиции в музее Коррер предшествует мультфильм этого японского мастера. «В его образе все движется к историческому коллапсу, вся человеческая мораль поглощена пучиной», – заключает Бонами.

Да полноте. Оставьте свой пессимизм. Нет здесь никакого апокалипсиса. И собор Сан-Марко по соседству так же «тяжел и древен», как в далеких 1910-х годах. Экспозиция закончилась, но с ней не закончилась жизнь. Впрочем, живопись тоже.